"МНЕ МЕНЯ НЕ ХВАТАЕТ В ТОЛПЕ..."

Вениамин Смехов поставил в Российском молодежном театре "Самоубийцу" Николая Эрдмана.
Уже на первых премьерных поклонах, развеяв сомнения самых отчаянных скептиков, самоубийца Подсекальников оказался живее всех живых, и режиссерский опыт его "воскрешения" удался - столь живой и бурной была реакция публики в РАМТе.
Кто он, Эрдман, - Гоголь ХХ века или вневременной Воланд, все знавший про жизнь и потому никогда и ничему не удивлявшийся? После премьеры, оваций, объятий и поздравлений Вениамин Смехов рассказал "РГ" об Эрдмане, "Самоубийце", Воланде, Таганке, Любимове и Фоменко.

"Я нужен нам!"

Вениамин Смехов:
— "Самоубийца" - пьеса идефикс. Во всех заметках, которые уже успели выйти о спектакле, обязательно упоминается, что я слышал, как на Таганке "Самоубийцу" в 1964 году читал сам Эрдман. Но дело не во мне. А в том, что это было общим таганским "осенением". Нас действительно осенило - Николай Робертович Эрдман был рядом с нами на Таганке последние шесть лет. И так или иначе влияние его распространялось на все, в том числе и на актерство. Речь Эрдмана, его манера, его глаза многим из нас помогали. Мне во всяком случае - очень. И в первую очередь для спектакля "Мастер и Маргарита".

— Для роли Воланда вы позаимствовали личные качества Эрдмана? Какие же?

— У каждого актера случаются такие моменты напряжения, когда "не ладится": вроде ты предчувствуешь роль, но попасть не можешь, все время спотыкаешься. Так произошло, когда Юрий Петрович Любимов работал над "Мастером и Маргаритой". Вокруг все уже было готово, а у меня Воланд никак не получался. Читатель побеждал актера: мешала бесконечная любовь к каждой фразе Булгакова. И тогда Любимов сказал: вспомни Эрдмана, ты же видел его вблизи. Сначала включаешь форму, а к ней подтягивается и содержание. Эта театральная теория называется психофизическим единством. И если я озвучивал слова Эрдмана, то в Воланде они сразу вызывали много попаданий. Трудно же объяснить, кто он такой: существо, вещество, человек, тело, дух... А как играть дух?.. Но слова божественны, и эрдмановский подтекст удивительным образом совпадет с подтекстом героя Булгакова. Потому что Эрдману жизнь была ясна. И Воланду, как вы догадываетесь, тоже. Эрдману жизнь была неинтересна. Жизнь людей, подвергнутых эксперименту социализма, суета, толпа. Никаких обвинений у него не могло быть, он понимал механизм. Не называл его, но знал: "...люди как люди, любят деньги, ну...это всегда было". Когда я принял предложение Любимова и начал с энтузиазмом "передразнивать" Эрдмана и его странное заикание (странное потому, что все слова были слышны даже лучше, чем когда люди не заикаются), Любимов меня прервал: не надо, говори сам, но имея в виду этот подтекст. Бери тон.

— Сам Николай Эрдман, по воспоминаниям, говорил редко, избегая банальностей...

— Чего не существовало в его природе и в его понимании, того не существовало как бы и вовсе. Но то, как он отзывался на существование "несуществующего", - это были перлы словесности. Когда он что-то наблюдал и потом рассказывал, как, скажем, какой-то босс пытался проникнуть вне очереди в поезд эвакуации в 1941 году и истошно кричал: "Я нужен нам! Я нужен нам!" Или фраза Эрдмана, которая звучала в нашем спектакле "10 дней, которые потрясли мир": "Я не могу есть, когда в Гондурасе голодают"! Так выявить природу человеческого лицемерия и завышения цены самому себе... Но что объяснять, если Эрдмана уже Станиславский называл Гоголем XX века.


Разгадать жизнь

Вениамин Смехов:
— Любимов несколько раз пытался поставить "Самоубийцу", ему запрещали. Я каждый раз должен был играть Аристарха. Потом, наконец, наступило время свободы от цензуры. И мы с Давидом Боровским, находясь на гастролях в Финляндии, уговаривали Юрия Петровича: ну он же вам завещал... В 90-м вышел спектакль Любимова. Боровский к нему придумал интересную метафору: взял портрет Маркса, в чьей бороде путаются и щи, и быт, и дрязги, и все такое. Любимов мне поручил начинать репетировать спектакль как режиссеру, потому что он в то время был в Германии. Так "Самоубийца" стал моим первым режиссерским опытом. Второй опыт был уже в Канзасе, в Америке.

— Одно время в театральной Москве ждали, что вы будете ставить "Самоубийцу" и в "Мастерской Петра Фоменко".

— Жаль, что в театре у Петра Наумовича Фоменко поставить Эрдмана не получилось: кто-то заболел, кто-то ушел из театра, кто-то забеременел... Это было в 2001 году. Петр Наумович в очередной раз захандрил, впал в депрессию: "Не получится у нас это". А я уже разгорячился, потому что второй раз в своей жизни увидел человека - хозяина театра, который понимает, что выбор актера - это пятьдесят процентов успеха. Это семья. Так было и на Таганке.

— С тех пор прошло пять лет, прежде чем состоялась премьера вашего "Самоубийцы" в Молодежном театре у Бородина. Писали, что до этого вы уже четыре раза ставили пьесу.

— Мало ли что пишут. Пишут, например, что я народный артист, а я никакой не народный. Я отказался, у меня есть свидетели в министерстве культуры. Мне звонили и объясняли, что я должен сам написать бумагу, чтобы мне дали звание. Абсурд какой-то! Это было в промежуточное время перестройки.
Что касается "Самоубийцы", в 1990 году был спектакль на Таганке. И один раз я поставил Эрдмана на английском: в 1999 году в университете Канзаса, в очень приличном театральном заведении.

— То, что самоубийца Подсекальников - человек молодой, для вас было принципиально?

— Да он такой и был. И Гарин играл его молодым, 30-летним, и Топорков... Это правильно. Только что, до черты революции, он был полуинтеллигентом, мелким буржуа. И вот теперь остался без всего... Говорят, это архивная пьеса, и даже близкие Эрдману люди, вспоминая, как это актуально звучало в 30-е годы, сомневаются: какой может быть сегодня реакция на эти старые письмена? Это, конечно, остроумно, но для очень умных. Мы ставили спектакль, забыв про очень умных, и радовались тому, что получается. Стремясь через юмор выйти на сострадание к человеку. Там люди абсолютно одинокие в мире. Люди, которых государство прессует и уничтожает своей опекой. Да, тогда оно называлось советским, до этого царским, но все равно происходит одно и то же - человек живет сам по себе и человек нуждается в каком-то "утеплении" своими людьми, своим кругом. Вообще это любимовская догадка об Эрдмане, что жизнь его не интересовала. Он ее всю разгадал и понял, что жизнь ему не интересна. Интересны только игра, игровое начало. Бега, театр, игра любви или игра застолья, игра слов. И Таганка, которая его удивила. Он не ждал от своего друга по ансамблю НКВД, что из- под его рук выйдет такое чудо, как "Добрый человек из Сезуана"...


Мы уже не толпа

Вениамин Смехов:
— Слова Инны Соловьевой для меня стали путеводными: "Умоляю, полюбите ритм. Потому что пьеса - это ритм". Эрдман без точности, ритмичности произнесения становится рутинным автором. А пьеса вскрывает отнюдь не рутинный ход событий, а необычную ситуацию, выросшую из простого ночного побуждения самоутвердиться перед спящей женой за счет ничтожной ливерной колбасы. В первом же диалоге происходит отражение самого важного в жизни: я не хочу быть, как все, я не хочу быть со всеми, я не хочу быть винтиком, частью толпы, потому что я же ощущаю себя особенным. Мне меня не хватает в толпе.

— Подсекальников приходит к философским обобщениям жизни. Но для того чтобы стать философом, по сюжету пьесы ему понадобилось три дня пролежать в гробу в часовне, чтобы наконец понять: ни ради идеи, ни ради любви умирать не стоит...

— Условия игры сами бросили на чашу весов ценности. Ценность необычайного уважения к твоему имени, слава, успех, - теперь это называется словом VIP. Почти как у Высоцкого: то ли выпь захохотала, то ли филин заикал... Чувствовать себя ВИП-персонами приятно. Но это и есть наказание, которому подверг себя Подсекальников. Ему хватило трех дней в часовне, чтобы разобраться: смысл жизни - в том, чтобы жить. И не надо ничего усложнять. Нам богом подарена возможность ходить по земле двумя ногами и дышать.

Сделать смешное и печальное в одной упаковке для нас было осознанным. У нас есть необходимость утешать, поскольку человек опять оказался заброшен. Мы находимся в промежутке истории. Мы уже не толпа, но кто-то льнет к толпе по привычке, кому-то необходимы опека, иждивенчество, поскольку это заложено в нашей ментальности. А кто-то уже начал приспосабливаться к новому способу жизни, то есть отвечать за себя сам и свою жизнь делать собственными руками, но тут же натыкается на родовые пятна грабежа и унижения человека. Но в этом промежутке все равно происходит развитие, которое через поколение или через два нас выведет к нормальной цивилизации.

Интервью Ирины Корнеевой .
"Российская газета", 28.04.2006