ВЕНИАМИН СМЕХОВ: "МЕНЯ И ЗБРУЕВА ОТЧИСЛЯЛИ ЗА ПРОФНЕПРИГОДНОСТЬ".
Только что в Москве в Российском академическом молодежном театре состоялась премьера спектакля по пьесе
Николая Эрдмана "Самоубийца" в постановке Вениамина Смехова. С режиссером спектакля встретился специальный
корреспондент "Известий" Артур Соломонов.
- В шестидесятые годы вы присутствовали при том, как сам Николай Эрдман читал пьесу "Самоубийца" в
Театре на Таганке. Наверняка в чтении драматурга уже заключался будущий спектакль.
- Я заболел тогда этой пьесой - меня охватила, как говорил Маяковский, "прекрасная болезнь". Мы все были
поражены манерой чтения Эрдмана - в нем уже заключались и поэзия, и сарказм, и анекдот, и глубина трагедии.
Когда Эрдман в тридцать лет читал эту пьесу Станиславскому, тот кричал: "Гоголь! Гоголь!" и трижды просил
сделать перерыв, "чтобы не умереть от смеха". А потом Станиславский попросил Эрдмана прочесть пьесу тогдашним
великим мхатовцам. И после этого Эрдман стал их другом. Они почитали его первым драматургом страны - правда,
увы, запрещенным к исполнению на сценах и МХАТа, и театра Вс. Мейерхольда.
- "Самоубийцу" в шестидесятые годы поставить в Театре на Таганке не удалось. Но потом вы участвовали
в спектакле Любимова в 1990 году и ставили "Самоубийцу" с выпускниками Канзасского университета. В какой мере
ваш новый спектакль в Молодежном театре - повторение пройденного, а в какой - освоение новой художественной
территории?
- Новый спектакль не имеет почти ничего общего с теми постановками. Репетиции в РАМТе - одни из самых
счастливых, мне повезло с артистами, и я надеюсь, что публике тоже повезет.
Да, Любимову спектакль запрещали ставить и при Фурцевой, и потом, при Демичеве. А в девяностых уже никто не
запрещал, наоборот, надо было упрашивать Юрия Петровича, чтобы он поставил свою любимую пьесу.
Мне посчастливилось встречаться с Николаем Робертовичем Эрдманом, я тогда не знал цены этим встречам. Но
теперь, с каждым годом, приходит понимание, каким колоссальным явлением в русском театре и литературе был
Эрдман.
Образ Эрдмана помогал в работе и Любимову, и нам, актерам: например, мне - в работе над ролью Клавдия в
"Гамлете", а еще больше - в роли Воланда в "Мастере и Маргарите". Ведь Эрдман - человек, которому, по словам
Любимова, советская жизнь была абсолютно ясна, а потому безнадежно неинтересна.
Говорил Эрдман редко, но афористично. Например: "Такая великая страна - и вдруг революция. Прямо неловко
перед другими державами". Эти уроки пригодились мне в жизни и, безусловно, питали фантазию и энергию при
постановке спектакля. А в режиссуре у меня было два учителя - Юрий Любимов и Петр Фоменко.
- Петр Фоменко играл у вас в телеспектакле "Джентльмены из конгресса". То есть вам выпала редчайшая
возможность - быть режиссером одного из наших лучших режиссеров. Какова актерская природа Петра Фоменко?
- У меня была цель и мечта - зафиксировать необычайность речи и обаяния Петра Наумовича. Он чудодей.
Объяснить словами природу его мастерства хочется, но невозможно. Вы можете объяснить северное сияние или
Ниагарский водопад?
- Вы служили в театре города Куйбышева, нынешней Самары. Это была хорошая школа или все-таки болотце,
из которого хотелось вырваться?
- Это была большая школа по небольшому счету. Это, конечно, был настоящий театр, хотя в нашей провинции
он иногда обзывался всероссийским гадюшником. Я там встретился с блестящими артистами: Шебуевым, Чекмасовой,
Засухиным, Ершовой. Узнал много истин, расшибаясь до синяков, познавал театральную жизнь. За один год я сыграл
в девяти спектаклях, сочинил и поставил большой новогодний капустник, записал на радио девять программ, на
телевидении восемь спектаклей. За год! Но главное: поспешил вернуться в Москву, разочаровавшись в своей
пригодности к театру.
- Значит, интриги "гадюшника" на вашу карьеру повлияли.
- Нет, я чаще всего умею их не замечать. Впрочем, потом мне рассказывали, что меня сняли с такой-то
роли, потому что мой дублер, секретарь парторганизации, не хотел "конкуренции". Там, в Куйбышеве, я приобрел
броню против мелких и крупных закулисных пакостей. Например, к таким словам: "Слушай, все твою игру ругают, а
мне понравилось...".
- Вам и Владимир Этуш снизил самооценку, уволив с первого курса за профнепригодность.
- И меня, и Сашу Збруева. Приятно хвастаться хорошей компанией... Да, такая оплошность, как теперь
считается. Этуш мне тогда сказал: "Вам надо в математики идти". Мне было семнадцать с половиной лет, и я упал в
протянутые руки однокурсников. Тем самым доказал самому себе, что для меня актерство не прихоть, а ...
неизбежность и судьба.
Я Этуша очень уважаю, считаю первым своим учителем. После второго курса меня восстановили, и Владимир
Абрамович потребовал, чтобы мне поставили "пять" по мастерству актера. Это было неслыханно - после отчисления!
- Потом, после Куйбышева, вы попали в Театр на Таганке. Вскоре туда пришел Юрий Любимов. Приход
Любимова и его команды был кровавым для тогдашней труппы?
- Время лечит. Но, судя по моим записям, страшные судороги проходили по театру, когда пришел Любимов.
Они были тем более болезненны, что все мечтали о таком режиссере. В стране шла "оттепель", и уже "разрешили"
играть Гамлета, Ромео, Джульетту актерам моложе шестидесяти лет, появились живые пьесы Володина, Розова,
"Современник", Эфрос, и рядом с этим театр Драмы и комедии не мог оставаться прежним. Из управления культуры
пришла комиссия, которая приняла решение о реорганизации театра. К тому моменту подоспела необходимость дать
помещение Любимову и его молодым ученикам, и Юрия Петровича назначили руководителем "Таганки". Любимов, к его
чести, подавил в себе "штатскую" человечность: он сколотил труппу из тех, с кем ему было по пути.
- Иными словами, ему пришлось быть жестоким.
- Не более жестоким, чем законы профессии. Кстати, у театра, в отличие от кино, божественная природа:
все, кого уволил Любимов, нашли себе потом хорошие места. Ни одной несчастной судьбы не было. Это был
болезненный период, а с другой стороны - время ошеломительного успеха Театра на Таганке.
- Театру пришлось пережить еще один сложный, даже трагический период - приход Анатолия Эфроса,
который расколол не только Театр на Таганке, но и всю московскую театральную среду.
- Это история, которую вот-вот поймут. Потому что в нашем "лагерном" представлении Эфрос - против
Любимова, "таганковцы" - против Эфроса... Я недавно прочитал интервью сына Эфроса Дмитрия Крымова, который
благородно и точно определил ситуацию в Театре на Таганке: в его разборе нет даже намека на мстительное чувство,
на пафос "своих-чужих".
Но тогда мы думали, что великий режиссер Анатолий Эфрос не может согласиться на предложение партийных
чиновников возглавить театр после того, как Любимова выгнали из страны. И Ефремов, и Ульянов, и Товстоногов
отговаривали Эфроса от этого шага, который закончился трагически...
- Вы написали статью, где утверждалось, что Эфрос вольно или невольно помог режиму освободиться от
Любимова.
- Из этой статьи были вычеркнуты строчки, что это была пьеса, сочиненная на Старой площади: "Одним
ударом - две судьбы". То есть двух великих художников "развели" по политической статье.
Перед самим собой мне бывает странно, смутно и неловко за избыточную лихорадку в истории с Эфросом и
Любимовым, за те панические выбросы публицистического свойства...
- Сейчас считаете эти выступления ошибкой?
- Нет. Это будет вранье, если я начну каяться. Бедного Леню Филатова тогда кто-то спровоцировал на
покаяние, и это ему было мучительно. Это ведь была борьба семейного, а не театрального жанра - мы все понимали,
что к нам пришел великий режиссер. Но моральная составляющая этого прихода была непростой.
- Когда вы слышите словосочетание "Владимир Высоцкий", какие образы оживают в памяти?
- Возникает полиэкранная картина, где рядышком - поездка в Измаил на съемки картины "Служили два
товарища", и здесь же - последняя встреча у него дома, на Малой Грузинской, куда я привез его на своей машине,
потому что у него прокололи шины. А я тогда хотел похвастаться, что хорошо вожу. И я, нарушая правила, доехал,
а он сказал: "Молодец, аккуратно водишь"... Помню, Эрдман спросил у Володи: "Как вы пишете свои песни?". - "Я на
магнитофон. А вы, Николай Робертович?". - "А я - на века".
- Вернемся к сегодняшней премьере. В пьесе "Самоубийца" дважды цитируют "Известия"...
- Совершенно верно. Я подумал, что образ этой газеты не самый дурной в нашем сегодняшнем восприятии, в
отличие от газеты "Правда", и хотел заменить "Известия" на "Правду". Но потом решил не трогать слова Эрдмана,
поскольку "Известия" больше на слуху зрителей. С вашей газетой там связан гениально смешной диалог. Сосед
уверяет главного героя, Подсекальникова, что жизнь прекрасна, а тот отвечает: "Я об этом в "Известиях" даже
читал, но я думаю - будет опровержение"...
"Известия" N 053 (27094) 28 марта 2006 г.
|