"ОТЧИСЛЕНИЕ ИЗ ИНСТИТУТА ПОШЛО МНЕ НА ПОЛЬЗУ".

Одним из главных и долгожданных кинопроектов зимы должен стать выход на экраны фильма-продолжения «Трех мушкетеров». А накануне Старого нового года корреспондент «Новых Известий» встретилась с Вениамином СМЕХОВЫМ – легендарным Атосом, который рассказал о своих последних работах на телевидении, в кино, о своей литературной работе, об удачах прошедшего года и ожиданиях от года Быка.

— Вениамин Борисович, в начале года принято оглянуться назад и оценить прошедший год: что было хорошего, что плохого…

— Мне жаловаться на прошедший год было бы грешно. Хорошего было больше, чем плохого, а это утешает, правда? Записал и сыграл у микрофона несколько книг: «Шишкин лес» Червинского, «Вальпургиеву ночь» Ерофеева, «По ком звонит колокол» Хемингуэя… Последняя работа – два тома «Трех мушкетеров» Дюма-отца, которые я прочитал с особым пристрастием. В хорошей компании мастеров, преданных в первую очередь профессии, а не рублю, я с радостью участвую в телеромане (прошу не путать с сериалами) «Монте-Кристо», где целый год играл Илью Орлова – не менее интересного господина, чем Воланд, Клавдий, Глебов и другие предыдущие мои «демоны». У отличного режиссера Александра Хвана снялся в роли неплохого, но женолюбивого деятеля кино. Счастлив партнерством с Мариной Неёловой. Жаль, что героя моего убивают очень рано. Зато я являюсь Мариночке во снах. И это тоже неплохо. Поскольку числю себя неукротимым оптимистом, всегда верю, что в конечном итоге все образуется, какие бы кризисы не лезли нам в душу.

— Оптимизм требует подпитки, а когда кругом все только и говорят о финансовых проблемах, оставаться оптимистом, наверное, трудно?

— Меня недавно убедила простота идеи одного иностранного студента-слависта, изучающего русскую историю. Он сказал: «У вас было столько блестящих мыслителей, пророков, великих писателей. И все они умно и доказательно предсказывали будущее России. И ни один не угадал!» Я сам прожил уже несколько исторических эпох: сталинскую, хрущевскую, брежневскую… Потом наступило время, о котором говорили: стало «чернэнько-чернэнько». И так далее. Сейчас опять обещают впереди «чернэнько-чернэнько». Но я смею предполагать, что все обойдется. Стояла Россия, прорастала в мир культурой, а не газом с нефтью, так и будет стоять.

— Иногда говорят, что вся наша жизнь состоит из правильных и неправильных выборов. Какие главные выборы вашей жизни вам кажутся правильными и неправильными?

— Проблема выбора – хорошая тема. Когда по телевизору показывали вечер, посвященный Коле Караченцову, то из моего выступления вырезали ровно одну фразу. Я там сказал: «У нас выборы, конечно, есть, но выбора у нас нет». Я не думал, что в ней скрывается политический подтекст.

— Скорее вырезали эту фразу за ее глубокий философский смысл…

— Может быть. Но эта фраза точно отражает многомерность проблемы. Принципиальный выбор, обеспечивший душевное равновесие, пришел от места и от времени, в котором я родился. Повезло с окружением: был качественный круг общения и дома, и в школе. Это определило увлечения. На всю жизнь я выбрал литературу и язык (или они – меня?). Потом были нечаянные удачи: например, когда я на газетной обертке тетради у соседа по парте прочел Маяковского. Это был культурный шок – или, если хотите, какой-то ускоренный курс поэзии. Маяковский, как одно из самых интересных событий и в нашей культуре, и в моей личной жизни.
А дальше жизнь следовала по расписанию этих «поездов». Основной локомотив – это русский язык. А прицепной вагон – поэзия авангарда. Папа вернулся с фронта и читал вслух Пушкина, Брюсова, Маяковского... Отголоски запрещенной культуры прошедшего времени постоянно звучали. У кого-то оказывался в сундуках «чуждый» Вертинский. Кто-то давал почитать Есенина. Я хотел быть учителем литературы в школе, журналистом. А потом вдруг случился театр. Он все время был необъяснимым. Ни потери, ни ошибки, ни даже «пятерочные» мои работы никогда не были предвидены. Однако жизнь играла свою музыку в пользу языка даже в театре. Поступал в два театральных вуза. Взяли в оба. Но с прославленным ректором Школы-студии МХАТ Вениамином Радомысленским очень дружил один из папиных друзей. И поэтому – да здравствует независимость! – я предпочел Щукинское училище. Я читал на вступительном экзамене: «В сто сорок солнц закат пылал…» В это время в Москве была крутая, как бы сейчас сказали, гроза. Она громыхала по крышам, терзала деревья. И Маяковский аккомпанировал этому «необычайному приключению».
К тому же мой выбор одобрил главный Смехов нашей семьи – мой дядя Лева, великолепный детский график, ученик Фаворского. Он восемь раз смотрел «Принцессу Турандот». И объяснил это так: мол, все театры подражают жизни и только Театр Вахтангова играет с реальностью.

— Выбор был сделан, опять же, правильный…

— Самым правильным событием после первого года учебы было решение мастера курса Владимира Этуша отчислить меня и еще нескольких неудачников. Он сам до сих пор не любит эту тему, а я уверен, что учитель был прав стопроцентно. Меня это встряхнуло и пошло только на пользу. По логике, после такого удара по самолюбию (а я считал, что в этой профессии можно быть только «отличным актером», все остальное – несчастье и сломанная жизнь) я должен был бежать от актерской профессии восвояси. А в реальности это оказалось сильнейшим толчком к самовоспитанию. И я действительно очень скоро сам себя «перековал» до неузнаваемости. Это был важнейший урок в жизни. И я понял не умственно, а подкожно, что вину в своих неудачах всегда надо искать в себе самом.

— Это очень благородный подход к делу, но ведь в жизни иногда нам ставят подножки и другие люди?

— Убеждение, что всегда виноват я сам, у меня стало определенным комплексом… Даже когда в тех или иных случаях были виноваты чисто внешние, интрижные причины: не дали роль или отменили концерт, – я всегда был уверен, что виноват я сам. И никогда особо высоко не ставил себя как актера. Но важно, что это самокопание не приводило к депрессии, оно всегда вызывало какую-то другую энергию во мне, другую мобильность.

— Успешно окончив институт, вы почему-то решили уехать из Москвы в провинциальный Куйбышев… Хотя все актеры стремятся в столицу...

— Это была такая юношеская амбиция: Москва казалась слишком знакомой, затхлой, провинция манила новизной. В Куйбышеве (теперешней Самаре) работал ученик нашего ректора Бориса Захавы… Все казалось очень соблазнительным. Свои иллюзии там я быстро – за один сезон – подрастерял. Но о выборе Самары никак не жалею. Оглядываясь назад, понимаю, что этот год вовсе не был потерян: я сыграл восемь ролей, из них три главные! Сыграл в пяти телеспектаклях – по рассказам классиков: Горького, Паустовского. Там я научился инсценировать, что пригодилось впоследствии на Таганке… Сочинил капустник к Новому году как пьесу. Поставил спектакль в театральной студии. И теперь встречаю бывших студийцев, которые называют себя моими учениками. Их всего-то было человек десять, но жизнь раскидала их по миру: от Симферополя до Барселоны. К тому же читал на радио – на всю жизнь любимое актерство у микрофона. Плюс, конечно, заработок. Денег-то практически не было. Варил себе какую-то кашу на воде (молоко продавали только кормящим матерям). Зарплата была 65 рублей. Из них 50 уходило на квартиру и на кормежку. А в Москве оканчивала институт моя тогдашняя жена. И разлука с ней тоже подхлестывала энергию. Но главным событием Самары в моей жизни было знакомство с актером Николаем Засухиным. Настоящий гений русского театра, самородок.

— Сейчас, читая вашу биографическую книгу, я как-то оценила количество удивительных людей, с которыми сводила вас жизнь, которые делались вашими друзьями… Это были какие-то сознательные усилия или так складывалось?

— Думаю, что благодаря родителям мне была привита правильная оптика. Я, если можно так сказать, дружбоцентрист. Любовь может меняться, а дружба святее всего. Другой вопрос, что люди, бывает, «гримируются» под друзей. Особенно в театральном закулисье, где кипят бумажные страсти и высокие слова. Но потом слова развеиваются. За полвека жизни в театре (если считать с институтской скамьи) я потерял довольно много таких друзей в кавычках. Кавычки остались, а друзья – тю-тю… Но зато в «обескавыченном» пространстве у меня были и остались друзья – среди инженеров, литераторов, ученых.

— В книге вы пишете, что не умеете существовать в неприязненной среде, начинаете в ней задыхаться…

— Я стараюсь тогда спрятаться в себя и скорее покинуть враждебное пространство. Когда после Самары вернулся в Москву и поступил в Театр драмы и комедии, тогда существовавший где-то на обочине театральной жизни, то довольно скоро расхотел быть актером. Остановил меня как раз приход Юрия Любимова с командой его учеников – моих младших товарищей по Щукинскому училищу. Началась эпоха Театра на Таганке. На эту оголтелую студийность ходили любоваться лучшие люди страны. Таганка – это огромная тема, которую еще будут изучать и изучать. Театр, который произвел переворот в искусстве. Так в живописи это сделали импрессионисты. Так перевернул представления в театральном мире Мейерхольд. Так и Любимов вернул театру запретные плоды русского авангарда и открыл новые горизонты. Практически все советские режиссеры второй половины ХХ века оказались «облученными» Таганкой.

— Про спектакли Таганки очень часто говорили, употребляя словосочетание «нельзя не видеть». Как вам кажется, сейчас в театре остались постановки, которые «нельзя не видеть»?

— Конечно, остались. Я уверен, что нельзя не видеть «Одну абсолютно счастливую деревню» у Петра Фоменко. Или у него же «Войну и мир», или «Семейное счастье». Нельзя не осчастливить себя Театром Сергея Женовача. Необходимо смотреть отдельные спектакли Серебренникова, Туминаса, Чусовой, Богомолова… Другое дело, что отношения театра и общества сейчас сильно поменялись. Место идеологии ЦК в нашей стране заняли идеология главных телеканалов и культ доллара. В иерархии зрительских предпочтений теперь лидируют развлекательные жанры. Мы ругаем Запад, но изо всех сил копируем самые худшие его проявления.


Беседу вела Ольга Егошина.
"Новые Известия" от 13.01.2009 г.