Статья "Я, нижеподписавшийся…"
…Странный способ я избрал для признания в любви. Ведь эти заметки – не просто портреты
«моих товарищей – артистов» (как называлась публикация в «Авроре» в 1980 году). Ведь это
– публичное сообщение чувств тем, кому я – какое же все-таки везение! – могу просто
сказать это в глаза, либо по телефону. Видимо, на бумаге всё иначе. Например, на бумаге
гораздо легче выразить свое ошибочное разочарование Калягиным.
…Вблизи казалось: дважды два четыре, рожденный вахтанговской школой, он не будет
«ползать» в дебрях «старого, доброго реализма» или еще – «шептательного жизнеподобия» –
нет! Он должен парить, дерзать, сочетать законным браком психологию и публицистику,
сольное и коллективное, прозу и поэзию…
…Я сижу на «Стеклянном зверинце» в Театре имени М. Н. Ермоловой. Саша играет, мне
– до слёз жалко. Зачем он ушёл с Таганки? Ради этого? Ах, как он лихо начал – актерски,
граждански, человечески. За два года – свое место, свой почерк, «свой остров» в таганском
бурливом океане… Так думал я. И – ошибался. Усиленный «задним умом» и поздним опытом,
заявляю нынче: все вышло правильно. Для этого острова, вернее, корабля, такие-то и такие-то
моря были потребны настолько, насколько их выдерживала просторная «морская душа» артиста
Калягина. Всё сложилось прекрасно… Однако вернусь на ту сцену, где юный выпускник штудирует
спешно («срочный ввод») роль Максима Максимыча в «Герое нашего времени»… 1966 год. Три
ввода на Таганке: ушли в кино Н. Губенко – Печорин и С. Любшин – Автор, ушел в Театр имени
Вл. Маяковского Алёша Эйбоженко – Максим Максимыч. Дима Щербаков – Печорин, я – от Автора,
Саша – рядом. Сегодня чудится: роль он освоил с ходу, и сам это понял, и все поняли. Не
успели подивиться скорости вживания, приняли как должное. И вот, пока режиссер
отшлифовывает другие сцены, мы сидим не освещенные до своих диалогов, вдвоем в углу,
слева от зрителя. Забыть нельзя, что вытворяли, как дурачились, пересмешничали мы… Саша брал
слету чью-то фразу, передразнивал актера или режиссера, надевал на себя невинную маску –
и фраза рождала новый образ…
Сообща творимое сложнейшее кружево поэтического спектакля о Маяковском нуждалось
не только в согласованности участников, в «чувстве локтя», но и в инициативе, разумеется,
сознательных личностей. Калягин быстро выстроил собственную линию; из разнообразия реплик,
выкриков и монологов как-то сам собой, без оттаптывания соседских пяток, вдруг получился
цельный образ молодого румяного оппонента Маяковского. И «голубовато»-озверело-тенористый
поэт «под Северянина», и оголтело-восторженно-несуразный крикун-пионерчик, и рьяный
синеблузник-критик строчек-лесенок поэт – все партии в калягинском исполнении были сразу
живыми, цельными и соединялись какой-то общей страстью…
Словом, что бы ни припомнилось из его «пробного» первого плаванья, все это
необходимо сопроводить удивлением слов: «как-то вдруг», «незаметно и раньше всех», «с
первой же репетиции сразу» и т. д. Тогда казалось: раз он так хорош в соло, в хоре, в
эпизодах, в пластике и песнях, в брехтовском отчуждении и в вахтанговском бурлеске,
значит, и ему хорошо будет только здесь. И вдруг – Театр имени М. Н. Ермоловой… И
казалось: раз он так ушел – по сигналу обиды, сыграв всего дважды Галилея, потому что
когда выздоровел Высоцкий, то Сашу с известной режиссерской «легкостью руки» наградили
«черной неблагодарностью»… раз он ушел, не вникнув в сложности ситуации, сам себя
недоподготовив к первой огромной роли, а доверившись поспешным хвалителям… раз уж его
уход с Таганки был столь «эгоистичен» – стало быть, нигде ему так хорошо не жить, а будет
умницей – то вернется к «своим». Прошло пятнадцать лет. Оказалось, что любой уход, переход,
поворот в судьбе актера – это всегда как бы возвращение к «своим». И выходило так (и в
«Современнике», и в МХАТе, и на эстраде, и в кино), что не Калягин в гостях у кого-то,
а все прочие призваны населить пространство, дабы соответствовать его истинному хозяину…
Позволю рискованно предположить: мастерство данного артиста уникально «раз-навсегда –
данностью», ему некуда расти, ибо чувство сценической правды у него совершенно. Это
невероятно редкий пример: сегодняшним умением, обаянием, силой воздействия он обладал
со школьной скамьи. Опыт лишь расширил его «лёгкие», обогатил его человечески, но актерски…
Я не театровед, мне позволительны лирические метафоры… Александр Калягин органичен в своих
ролях, как естественна игра листвы и ручья, прилива и отлива, он тоже – от природы, в этом
смысле здесь реализовано выражение «прирожденный актер».
А что до житейской прозы… тут налицо та же феноменальная успеваемость – все
охватить, на ходу перекусить, телефон отключить, на самолет не опоздать, от чего-то
отмотаться, отговориться, отбояриться… И при всем том – нежнейшая и, кажется, совсем
несуетная близость с детьми, с домом… Вот вспыхнуло в памяти: где-то в Сухуми, на
гастролях, в очередной раз нахохотавшись переделкой песни «Мишка, Мишка, где твоя улыбка»,
вдруг – серьезно – о будущем, о быте, о заработках… И фраза Саши – о любви к Дому, уюту,
покою налаженного быта… А сегодня – любая информация о печалях и предательствах в театре,
о взлетах и падениях коллег – все проходит сквозь фильтр юмора. Поразительно, но юмор у
Калягина – это витамин расслабления, что ли, при самой даже крайней хмурости бровей. Ну
что же говорить? Все его работы – от Рабле до Шатрова, от Мольера до «Живого трупа», от
тетки Чарлея до Лёни Шиндина – всё это очень крупно, важно, сочно сыграно, и всё тоже
прошло «фильтр юмора»… нет, я не похвастаюсь беспристрастием… Думаю, скажем, что критика
«Живого трупа» права во многом, но Протасову – Калягину не мешают в моей памяти его
великие предшественники… Может быть, всему зрелищу в целом повредила хрестоматийность
или произвольность частей. Калягин, как ни один из актеров, мне кажется, способен и в
хрестоматийности, и в буквальности интерпретации быть ярким, живым и – удивлять
«прирожденностью». Вот и все!...
Странный все-таки я избрал способ для признания в любви…
«Театральная жизнь» №14 1986 г.
|